|
Теон
Летняя ночь была легка, как поступь танцовщицы, и пьянила, как неразбавленное вино позднего сбора. Пели цикады, воздух наполнялся благоуханием цветущего шиповника, и Теон ощущал его, шагая по садовой дорожке между двумя рядами стройных душистых пихт. Гравий забивался в его сандалии, но Теон едва замечал это, вдыхая воздух полной грудью, так, что приторный цветочный запах начинал кружить голову. Теону хотелось дышать глубоко, так глубоко, как только можно, шумно, свободно. Никто не видел его и не слышал, никто не мог упрекнуть в несдержанности. Он дождался, пока разошлись почти все гости, и лишь тогда попросил позволения удалиться. Но, отпущенный милостивым кивком отца, пошёл не на женскую половину, к матери и сёстрам, а отпустил слугу и зашагал по аллее между пихтами к конюшням. В кулаке он сжимал тайком украденный с праздничного стола кусочек сахара: ему хотелось перед сном угостить и погладить Костерка, своего любимого жеребца, подаренного ему отцом в прошлом году. Теон понимал, что выбрал не самое удачное время, но нежное прикосновение шелковистой шерсти коня всегда действовало на него умиротворяюще, да и сочный летний воздух, принося с собой дурманящие запахи, расслаблял и приносил чувство покоя.
У входа в стойла горел фонарь, конюшенный мальчик дремал на скамье возле дверей. Теон тронул его за плечо и тут же прижал палец к губам. Показал мальчику кусок сахара, который держал в руке. Тот успокоился, кивнул. Теон шагнул в стойла, пахнущие так же крепко и пьяно, как сад, но совсем иначе: здесь пахло шерстью, кожей, навозом, конским и человеческим потом. Теон глубоко вдохнул, идя меж стойл к самому дальнему, туда, где тихо всхрапывал Костерок. И уже через несколько мгновений, когда влажные губы коня прихватили из его пальцев гостинец, тесно прижался к тёплому боку лошади. Эта ночь ознаменовала пятнадцатый год его жизни.
Через три дня его должны были похитить. И он немножко волновался.
Конечно, он всегда знал, что это время однажды наступит. Знал - и заранее радовался ему, ждал в нетерпеливом предвкушении, как и любой мальчик на Крите. Время совершеннолетия, время, когда он будет посвящён в мужчины, время, когда он станет мужчиной, избавится от опеки женщин, в последние годы становившейся ему всё более и более в тягость. Ещё год назад он думал, что вполне готов, и ждать ещё целых двенадцать месяцев казалось выше его сил. Тогда-то отец подарил ему Костерка - в утешение, чтобы скрасить муки ожидания. Потом отец глядел, как Теон галопирует на рыжем скакуне, как легко и уверенно берёт барьеры, и довольная улыбка блуждала по его лицу. Он тоже полагал, что Теон готов - но обычай требовал ждать до пятнадцатилетия. И вот, сегодня ему наконец исполнялось пятнадцать. Но только вместо того, чтобы радовать, близость перемен волновала его и пугала. Пугала своей необратимостью, неотвратимостью. И неизвестностью, хотя он знал всё, что произойдёт с ним через три дня - и потом. Знал и жаждал, как всякий мальчик, но...
Ему не хватало слов, чтобы объяснить это хотя бы самому себе. Потому он вздохнул глубже и зарылся лицом в рыжую гриву Костерка. Конь пах крепко и приятно, он пах знакомо. От мысли о скорой разлуке с ним у Теона защемило внутри. Три дня, подумал он. И прошептал:
- Три дня, Костерок...
Конь всхрапнул, будто разделяя его грусть.
Теон подумал о советнике Анаксане и, почувствовав, как сердце забилось чаще и сильнее, крепко зажмурил глаза. Теон видел его сегодня - он был среди гостей, приглашённых советником Клеандром на празднование совершеннолетия своего единственного сына. Надо отдать ему должное, советник Анаксан вёл себя более чем деликатно: лишь единожды встретился с Теоном взглядом, когда провозглашал здравницу в его честь - он был обязан сделать это, ведь все это знали, что именно он станет эрастом Теона. Через три дня... Теон вновь вздохнул. Тот единственный взгляд Анаксана был прямым, тёплым и добрым, в нём не было ничего пугающего, напротив, он вмещал столько снисходительности и понимания, что любой другой мальчик на месте Теона совершенно успокоился бы. Да что там, любой другой мальчик был бы счастлив и горд, что ему достался такой эраст. Но Теон волновался. Смущался, прятал глаза, и, к счастью, Анаксан быстро понял его состояние и больше не пытался поймать его взгляд.
Всё это было нелепо и смешно, и Теон сам понимал это. Ведь через три дня, всего через три дня он войдёт в дом этого человека, станет его эроменом. Его "младшим", его "возлюбленным" - а сам Анаксан станет его эрастом, "старшим", "любящим". И обучит всему, что делает мужчину мужчиной. Ибо долг любящего - дарить любимого всем, что составляет суть, смысл и сладость бытия мужчины, как его сотворили боги.
Теон говорил всё это себе, а в его голове металась и трепетала беспокойная птица единственной мысли: "Три дня, три дня, три дня".
Через три дня советник Анаксан со свитой своих приближённых друзей подъедет к воротам дома советника Клеандра - к тем самым воротам, мимо которых Теон прошёл только что, направляясь к конюшням. Теон выйдет из этих ворот под взглядами женщин, прильнувших к окнам женской половины дома. Мужчины смотреть не будут - дабы потом не могли сказать, будто они не помешали действиям похитителей. Анаксан или один из его друзей спешатся, подойдут, возьмут Теона за плечи, накинут ему на голову шёлковый мешок, посадят на коня и увезут. Когда они скроются из виду, женщины поднимут крик и плач, призывая мужчин, крича, что из дома увезли мальчика. И отец, выслушав их причитания, скажет: увезли мальчика, но вернут мужчину.
Это был ритуал, повторявшийся на протяжении веков; событие, без которого немыслима жизнь ни одного мужа на Крите. Каждый прошёл через это, каждый выходил из ворот, позволял взять себя и увезти из отчего дома в большой, страшный, прекрасный и неизведанный мир мужчин. И Клеандр, отец Теона, прошёл через это, и советник Анаксан, и его приближённые друзья. Каждый из тех, кто сегодня пил и ел во славу и за здоровье единственного сына советника Клеандра. И ни один из них не жаловался на свою судьбу. Теон знал это.
И всё равно боялся.
Очень сильно боялся - ему неожиданно полегчало, когда он понял это и наконец признал.
И это было не просто глупо, но и стыдно, недостойно - ему не на что было пожаловаться и совершенно нечего было опасаться. Два года назад, когда он вступил в возраст, предшествовавший совершеннолетию, отец объявил его "подрастающим" и стал допускать на мужскую половину дома. Очень редко, разумеется, и лишь в сопровождении нескольких слуг, но Теон был счастлив уже тем, что ему позволяли вырваться из удушливого царства женщин, где над всем властвовал запах шафрана, переливистый смех и визгливые голоса - царства, которое чем дальше, тем сильнее его тяготило и раздражало. В царстве мужчин, в которое ему пока что позволяли заглянуть лишь краешком глаза, всё было не так. Никаких резких запахов, кроме естественного запаха человеческого и конского тела, никаких бессмысленных разговоров, резких жестов и беспричинного смеха. Иногда Теону позволяли присутствовать на пирах, которые давал его отец - это был общепринятый способ смотрин, на котором мужчины могли присмотреться к будущему эромену и, возможно, выбрать его для себя. На этих пирах Теон сидел на крайнем ложе, в окружении своих учителей, большинство которых были рабами. Перед ним ставили чашу сильно разбавленного вина, и ему позволялось трижды отпить из неё, а затем, не позже чем через час, попросить разрешения уйти. Некоторые мальчики в таких случаях делали вид, будто забыли о времени, и унижали своих отцов необходимостью напоминать им о приличиях, или выпивали слишком много, так что их щёки начинали краснеть, глаза - блестеть, а языки заплетаться. Теон был не таков. Он всегда уходил вовремя, отпив из чаши ровно трижды. Он не поднимал глаз и не заговаривал со старшими, пока кто-нибудь из них не обращался к нему прямо. Потом возвращался на женскую половину, где мать обнимала и целовала его, иногда утирая слёзы гордости. Его это раздражало - он не чувствовал себя заслужившим похвалы. Он лишь делал то, что предписывали традиции и его сыновний долг, выполнял обязанность учтивости, как пристало сыну своего отца.
И его отец ценил это. Куда больше, чем Теону сперва казалось.
Когда ему исполнилось четырнадцать, вопрос о его инициации был поставлен открыто. С четырнадцати лет мальчик считался потенциальным кандидатом в эромены, и любой, кто считал его достойным своего покровительства, мог отныне заявить об этом его отцу. Теоретически, позволения семьи не требовалось - в давние времена, а в некоторых глухих и нецивилизованных местах, как говорили, и поныне, похищение эромена эрастом носило вовсе не символический, а вполне прагматический характер. Это происходило, если отец мальчика не находил претендента достойным. Реже, наоборот, друзья эраста считали недостойным мальчика, и тогда всячески препятствовали похищению, что, впрочем, считалось для мальчика и его семьи тяжким оскорблением. Теону эта участь не грозила. Лишь только пришёл срок, сразу полтора десятка благороднейших мужей выразили желание сделать его своим эроменом - и за год их число лишь увеличилось. Тому было две причины. Первой был сам Теон. В свои четырнадцать он сильно отличался от большинства сверстников, как, впрочем, отличался от них всегда, с тех пор как ему исполнилось пять лет. Он был гораздо выше их, стройнее, шире в плечах, благодаря регулярным упражнениям мускулы на его руках и ногах были крепкими, а талия - гибкой. Ему была совершенно несвойственна угловатость и неуклюжесть большинства подростков; казалось, милостью богов ему удалось миновать тот возраст, когда мальчик становится смешным уродцем, и из очаровательного ребёнка он сразу превратился в красивого и притягательного юношу. Сам Теон, впрочем, скорее страдал от этого - в его четырнадцать лет никто из незнакомых не давал ему на вид меньше шестнадцати, и, сидя на отцовских пирах на крайнем ложе перед чашей сильно разбавленного вина, потупив глаза и ловя на себе удивлённо-изучающие взгляды случайных гостей, Теон чувствовал себя ужасно неловко и глупо. Помимо прочего, внешность его привлекала внимание и ещё одной особенностью: у него были совершенно прямые волосы очень необычного золотисто-рыжего оттенка, цвета спелой пшеницы. Тогда как большинство юношей были темноволосы и курчавы, Теон на их фоне выглядел настоящей диковинкой. Один из претендентов на право быть его эрастом, как говорили, влюблённый в него до безумия, посвятил ему поэму, в которой сравнил юного Теона с могучим и ярким подсолнухом, расцветшим на поле среди невзрачных одуванчиков. Теон не знал, как реагировать на подобное восхваление, однако заметил, что советник Клеандр недовольно поморщился, когда эти слухи дошли до него. И украдкой облегчённо вздохнул: ему не хотелось, чтобы человек, написавший эти стихи, стал его эрастом. Сила его чувства пугала Теона, тем более, что он совершенно не был уверен, что сможет ответить на них чем-то подобным.
Однако факт оставался фактом: им восхищались многие, и многие его хотели. На то была и ещё одна причина. Тот, кто заполучил бы в эромены Теона Критского, единственного сына советника Клеандра, обеспечил бы себе очень важную и практически нерушимую связь в правлении Кносса. Связь между эрастом и эроменом, даром что длилась всего три месяца, была одной из самых крепкий связей, которую способны создать люди на земле, созданной богами. Бывший эромен, случись ему возвыситься, зачастую осыпал эраста милостями и привилегиями - и из благодарности, и из привязанности, которая, как говорили, неизбежно возникала между двумя людьми, вынужденными сойтись столь близко за столь короткий срок. А в том, что Теону суждено подняться высоко, не сомневался никто. Его отец занимал блестящее положение в сообществе Кносса, а сам мальчик, несмотря на то, что не был ещё мужчиной, успел показать себя благоразумным, послушным и понятливым, что в сочетании с расположением отца, который души в нём не чаял, обеспечит ему, без сомнения, прекрасную будущность. И немало, ох, немало было людей, готовых отдать любую цену за то, чтобы заслужить любовь и благосклонность этого мальчика...
Теон даже думал, что их слишком много. Возможно, что впервые тревога поселилась в его душе именно в тот день, когда он понял это. Когда осознал, что почти каждый мужчина, входящий в их дом, смотрит на него с вожделением, в котором ощущалось поровну похоти и корысти - и Теон даже не знал, что было ему больше отвратительно. Очень скоро ему уже не требовалось прилагать усилий, чтобы держать глаза опущенными на пирах - он просто не в силах был поднять голову и встретить очередной ощупывающий, облизывающий всё его тело взгляд. Он задавался вопросом, каждый ли мальчик проходит через такое, на каждого ли смотрят с таким неприкрытым, слащавым вожделением - и не было человека, которому Теон осмелился бы задать этот вопрос. Время, меж тем, шло, минула зима, и Теон в затаенном страхе ждал дня, когда отец огласит имя того, кого он счёл достойным стать эрастом своего сына. Когда этот день настал, Теон решил держать себя в руках, сколь бы неприятна ни оказалась кандидатура, одобренная отцом. Когда советник Клеандр призвал его к себе, он пришёл, сохраняя лицо неподвижным и вежливым, как всегда, коснулся лбом пола и застыл в смиренном ожидании. И - вздрогнул от неожиданности, когда тёплые руки отца легли на его плечи.
- Встань, сынок, - сказал советник Клеандр. - Я хочу спросить тебя кое о чём.
- Спрашивай, отец, - стараясь ничем не выдать волнения, ответил Теон.
- Пришёл день, когда необходимо выбрать того, кто возьмёт тебя в свой дом и сделает мужчиной. Видит Зевс, ты всегда был прекрасным сыном, никогда не дававшим мне повода ни для чего иного, кроме радости и гордости. Потому сейчас я спрашиваю тебя: кого ты, сын мой, хотел бы видеть своим эрастом?
Теон так изумился, что, забыв о приличиях, вскинул голову и уставился на отца широко распахнутыми глазами. Он не верил, что не ослышался. Как! Ему позволяли самому, самому выбрать себе эраста?! Это было ещё более немыслимо, чем если бы юной деве позволили самой выбирать мужа! Теон ощутил, что краснеет от радости и растерянности. Отец понял его чувства и ободряюще улыбнулся.
- Я знаю, сын мой, что выбор труден. И лишь потому возлагаю его на тебя, что верю в твой не по годам живой ум и в твою мужскую мудрость, которую уже теперь ощущаю в тебе, хотя ты ещё так молод. Я не тороплю тебя с решением. В ближайшие дни в нашем доме будет несколько мужей, которых сам я считаю достойнейшими из достойных. Присмотрись к ним внимательнее, а потом сообщи мне, что ты решил.
Не найдя слов благодарности, Теон припал губами к руке отца. А отец положил ладонь на его темя цвета спелой пшеницы, и долго не убирал руки.
Через несколько дней был пир, потом ещё один, и ещё. Теперь Теон не боялся поднимать глаза, следить, кто и как смотрит на него, слушать, что и как они говорят, когда думают, что он их не слышит. На одном из таких пиров присутствовал Флеанид из Коринфа, знаменитый философ и певец - молодой, высокий, с белозубой улыбкой, никогда не сходящей с лица, невероятно красивый. Теон видел его впервые, но весь отпущенный ему час на пиру не мог отвести от него глаз, не мог слушать ничего, кроме его внятных разумных речей и приятного голоса. После пира он робко сказал отцу о своём чувстве. В ответ советник Клеандр рассмеялся.
- У тебя превосходный вкус, сын мой! Флеанид из Коринфа, действительно, умён, силён, воспитан и во всех прочих отношениях превосходнейший из мужей. Но у него есть один недостаток - он безроден и нищ, как последний из прокажённых бродяг, что ютятся у лестницы Артемиды. Сегодня я пригласил его лишь потому, что он был проездом в наших краях и мог усладить моих гостей изысканной беседой. Я вполне понимаю твой восторг, но будь более прагматичен в своих желаниях, сын мой.
Теон понял. И кивнул. И даже тень разочарования, обуревавшего всё его существо, не отразилась на его спокойном лице. Назавтра вновь был пир, и ещё один. Флеанид из Коринфа не посещал их более, но Теон приходил. Он смотрел и слушал.
Через неделю он сказал отцу, что, если будет на то воля богов, хотел бы стать эроменом советника Анаксана.
Это был его выбор.
Советник Анаксан был ещё не стар, много моложе отца Теона, хотя склонность к полноте и ранняя потеря волос в области лба делали его на вид старше, чем по летам. Он не был ни слишком силён, ни особо красив, но у него было доброе, открытое лицо, приятная улыбка и столь же приятный негромкий голос, простые и в то же время изысканные манеры, и - самое главное - ни разу за всё время, что советник Анаксан провёл в их доме, Теон не ловил на себе таких его взглядов, которые были бы ему неприятны. Порой в его глазах, обращённых на юношу, мелькало восхищение, порой - нежность, порой - тепло, и Теон вполне сознавал, что все эти чувства имели плотское происхождение, но он также сознавал, что ему в любом случае придётся делить со своим эрастом постель, и коль уж так, то он предпочитал видеть в ночи над собой именно эти глаза, а не какие-либо другие. Это был, возможно, не самый разумный и не самый прагматичный повод для выбора, и Теон был счастлив, когда отец не потребовал от него обоснований своего решения. Он лишь широко улыбнулся, услышав названное его сыном имя, и, обняв Теона, поцеловал его в лоб, что делал очень редко.
- Ты самый достойный из сыновей, и я уверен, что никогда не возьму обратно этих слов, - сказал Клеандр, и на том дело было решено.
С тех пор всем стало известно, что Анаксан назначен Теону в эрасты - точнее, говорили, что Анаксан выбрал себе Теона в эромены, хотя на самом деле выбор здесь совершал не он, но вряд ли об этом знал кто-либо, кроме советника Клеандра и его сына. Сам Анаксан, если и догадывался, предпочитал умалчивать. Он явно был очень доволен оказанной ему честью и деликатно скрывал нетерпение, с которым ожидал пятнадцатилетия Теона, после которого мальчик превращался в юношу и мог быть похищен без риска, что эраста объявят растлителем. Его взгляды, обращённые на Теона, стали ещё теплее и ласковее. Неделю назад, выходя из дома, Теон заметил недалеко от ворот нескольких незнакомых ему мужчин. Они выглядели очень благопристойно и, не прячась, принялись указывать на него и шумно обсуждать его достоинства. Он густо покраснел, но прошёл мимо, сделав вид, что не заметил их. То были приближённые друзья советника Анаксана, которым предстояло одобрить выбор своего друга - такой же ритуал, как и предстоящее похищение, которые они намеревались совершить. В их взглядах, обращённых на Теона, также сквозили одобрение и симпатия. Не было никаких оснований сомневаться, что они будут вести себя с ним достойно и бережно, и что их друг Анаксан со всей заботой, нежностью и ответственностью проведёт Теона через инициацию, превращающую мальчика в мужчину. Не было никаких причин для волнения.
И всё же он волновался. Немножко.
Оставалось три дня.
Цикады за стенами конюшни смолкли. Было уже совсем поздно. Теон в последний раз глубоко вдохнул запах гривы Костерка, почти такой же рыжей, как его собственные волосы, похлопал коня по холке, пошептал ему на ухо и с сожалением отстранился. Ничего, в конце концов, три месяца - не такой уж долгий срок. Костерок наверняка не успеет забыть его и отвыкнуть. А потом Теон вернётся к нему, как мужчина, получит все права, которые причитаются взрослому и, наконец, сможет самостоятельно чистить и выгуливать любимого коня. Сейчас ему это запрещалось, ибо он был ребёнком и жил с женщинами, а всю работу по дому исполняли слуги и рабы. Но став мужчиной, он сам сможет решать, что делать и чем заниматься. И к тому времени он будет знать многое, то, чего не знает теперь. В обязанности эраста входило посвятить своего эромена в премудрости военного дела, обучить своим личным секретам, помогающим выиграть в битве или споре, а советник Анаксан славился умением обращаться с лошадьми, о чём никак нельзя было судить, глядя на его грузноватую фигуру...
Теон решил не вздыхать больше и, отступив от Костерка, быстро чмокнул его на прощанье в шершавый тёплый нос.
- Я к тебе завтра ещё загляну, прогуляемся напоследок, - прошептал он, и конь довольно фыркнул, тряхнув головой. Теон в последний раз потрепал его по холке и вышел из конюшен.
Было уже совсем темно, пришла безлунная и беззвёздная ночь, полнящаяся запахами столь же, сколь и тьмой. Окна вдали, за рядами пихт, ещё светились, оттуда долетали хмельные голоса. Пора было идти домой, к тёмной и тихой женской половине. Теон зашагал по дорожке, гравий шуршал под его ногами. Поднялся лёгкий ветерок, взъерошил ему волосы. Теон пригладил их рукой, вновь ощутив смутное беспокойство - но уже иного рода. Ему вдруг показалось, что что-то не так - не так, как всегда, что-то изменилось после того, как он вышел из конюшни. Он осмотрелся, прислушался. Нет, вроде бы ничего необычного. Так что же...
Он внезапно понял и застыл. Потом круто развернулся и посмотрел на тёмный проём входа в стойла, туда, откуда пришёл.
На скамье у входа больше не было конюшенного мальчика. Никого не было. И фонарь исчез. Вот отчего казалось, что ночь вдруг сделалась так темна.
Теон помимо воли ускорил шаг. Казалось странным, что мальчишка сбежал с поста, пока сын его хозяина находился внутри. Это было даже больше чем странно - подозрительно. Теон подумал, что, возможно, стоит зайти сперва на мужскую половину, сказать кому-нибудь из старших слуг, что...
Он не успел довести мысль до конца - как и воплотить её в жизнь.
Над его головой зашумели пихты. Гораздо громче, чем если бы их потревожил слабый ночной ветер. Теон снова обернулся и, никого не увидев, шагнул дальше.
И тут его схватили.
Несмотря на предупреждающие сигналы, это произошло так неожиданно, что он замер, не понимая, что происходит. На него напали с двух сторон, схватили за плечи. Лиц он не видел. Один из нападавших вывернул его руки за спину, задрав их высоко к лопаткам, в локти врезалась верёвка. Теон наконец очнулся и раскрыл рот для крика, но прежде, чем он успел набрать воздуху в грудь, чья-то рука проворно затолкала ему в рот скомканную тряпку. А в следующий миг ему на голову натянули мешок.
Отнюдь не шёлковый.
Теон рванулся, но было уже поздно. Верёвка, стянувшая его руки, обмотала туловище, притягивая мешковину к телу. Он почувствовал, как его поднимают и резко вскидывают. Мир перевернулся, голова у Теона закружилась - кто-то взвалил его на плечо, будто куль с мукой. Потом они быстро зашагали прочь; крепкая рука похитителя обхватила ноги Теона под коленями, не давая выскользнуть. Он почувствовал, когда они перебирались через стену, передавая его беспомощное тело друг другу так, словно он в самом деле был всего лишь мешком с мукой. На его слабые попытки сопротивления никто не обращал никакого внимания. Наконец он услышал хрип коней и топот копыт. Кто-то что-то коротко и отрывисто сказал - сквозь толщу холщовой ткани Теон не расслышал, что именно. Тряпка во рту душила его, пыль, скопившаяся в швах мешка, забивалась в нос и тоже мешала дышать. Его тошнило, кружилась голова - от резких движений и, больше всего, от страха. Он почувствовал, как его бросили поперёк седла, как лошадь пошла в рысь, а потом в галоп. Тут ему наконец удалось вытолкнуть языком кляп, он попытался закричать, но копыта лошади грохотали, заглушая крик, унося Теона прочь от стены дома, где остались его родные, те, кто могли услышать его и спасти...
А впрочем, с чего он взял, что они стали бы его спасать?
Нет, стали бы. Стали бы. Потому что тот, кто похитил его, не был советником Анаксаном. Теон знал это совершенно точно, и не потому, что Анаксан ни за что не был бы с ним так груб, и даже не потому, что это похищение вовсе не походило на ритуальное - скорее на самое что ни на есть всамделишное. Нет, Анаксан должен был похитить его лишь через три дня. Не сегодня. Не сейчас.
На то были причины.
И тот, кто сейчас увозил Теона, ничего о них не знал. Иначе не посмел бы тронуть его.
Скакали долго - его явно увозили за город. Лошадь была лишь одна, во всяком случае, Теону так казалось - он не был уверен, что ощущения не смешались в его сознании настолько, что он потерял чувство реальности. Он не знал, сколько времени прошло, и только изо всех сил старался не потерять сознание. Ему это удалось. Он помнил, как лошадь наконец остановилась, и почувствовал, как его снимают с седла и ставят на землю. Сильная рука - другая, не та, которая схватила его в саду и держала его ноги, он внезапно совершенно чётко понял это - взяла его за плечо и повлекла за собой. Он пошёл, с трудом переступая ногами, спотыкаясь. На пороге, через который его перевели, чуть не упал, но всё та же рука поддержала его. Наконец его придержали, молчаливо велев остановиться. Он услышал скрип ножа, перерезающего верёвки. Отвратительную мешковину наконец стащили с его головы, и Теон заморгал от неожиданно яркого света, непроизвольно подтягивая к груди и потирая онемевшие запястья.
Он находился в маленькой, бедно обставленной комнате, походившей на покои в недорогом постоялом дворе. Освещена она была, как он понял через мгновение, совсем скудно - всего одной масляной лампой, стоявшей полу. Кроме лампы, в комнате была лишь циновка, заменявшая постель. И тёмная фигура рядом с ней.
- Не бойся, - сказал мужской голос.
Теон проморгался наконец, полностью восстановив зрение. И посмотрел на своего похитителя. Он сам не знал, кого ожидал увидеть - но почему-то удивился. Позже понял, почему, а в первый миг лишь впился в его лицо изучающим, пристальным взглядом. Отец наверняка захочет узнать, как выглядит человек, осмелившийся похитить его сына.
Этот человек был моложе всех мужчин, которых Теон видел в доме Клеандра за последние два года - ему наверняка ещё не исполнилось тридцати. Он был высок, крепко сложен, густые чёрные волосы, которых он не укладывал и не завивал, широкой естественной волной спадали вокруг лба и лица. Кожа его была темнее, чем кожа Теона - хотя, может быть, такое ощущение создавало неверное освещение, - а глаза чёрными угольями горели на лице, которое нельзя было назвать красивым из-за слишком крупных, грубоватых черт, но и отталкивающим оно тоже не было. Ещё это лицо удивляло тем, что не было гладко выбрито: на щеках и подбородке виднелась густая синева щетины, который было уже не менее трёх, а то и пяти дней. Эта последняя деталь испугала Теона сильнее всего - сильнее, как ни дико, самого факта, что его схватили, связали и привезли сюда под покровом ночи с совершенно неизвестной целью. Так зарастать своим лицам позволяли лишь варвары - и представители диких горных племён, рассказы о которых Теон слышал от путешественников и купцов. Мужчина, тем не менее, был одет не как дикарь и не как варвар - на нём была чистая, хотя и совершенно простая туника и столь же простые сандалии, оплетающие шнуровкой ногу до колена. На широком кожаном поясе висел короткий меч.
- Не бойся, - повторил мужчина, неверно расценив напряжённый взгляд Теона.
- Я не боюсь, - ответил тот, не отводя глаз. - Я запоминаю твоё лицо.
- Вот как? - улыбка тронула губы мужчины, полоска зубов блеснула среди чёрной щетины. - И зачем же?
- Чтобы описать тебя моему отцу, когда он спросит. Ты совершил ошибку, кто бы ты ни был.
- В самом деле? - его похититель, казалось, не только не смутился, но даже почувствовал неуместное веселье. Теон кивнул, продолжая растирать не на шутку затёкшие руки.
- Моё исчезновение наверняка уже обнаружено. Люди моего отца обыщут каждый дом, заглянут под каждый камень. Меня найдут. И тебя. Может быть, ещё до рассвета.
- До рассвета нас здесь не будет, - сказал мужчина. В его голосе, лице и фигуре не было ни страха, ни угрозы. - Мы уедем далеко отсюда. В горы.
- Ах, в горы, - понимающе кивнул Теон. - Что ж, ты думаешь, видимо, что это очень умно. Но отец надёт меня и в горах, и в пасти самого Посейдона, если понадобится. И не только отец. Советник Анаксан тоже будет искать меня. Ты разом нажил себе двух могущественных врагов, ты, кто бы ты ни был.
- Меня зовут Криспиан, - с улыбкой сказал мужчина. Он слушал Теона, не перебивая и глядя на него как-то странно. Казалось, что этот человек чувствует нарастающее с каждым мгновением удовольствие, будто речи пленника его... нет, не забавляют. Восхищают. Теон попытался не придавать этому значения и спокойно сказал:
- Мне всё равно, как тебя зовут. Ты будешь мёртв ещё до рассвета. Мне жаль тебя.
- Благодарю тебя за великодушие, Теон Критский, - насмешливо отозвался тот, кто назвал себя Криспианом. - Однако думаю, что твои опасения, равно как и твои надежды, совершенно напрасны. Никто не найдёт тебя - ни отец, ни советник Анаксан. А если и найдут, не посмеют отобрать тебя у меня.
- Неужели? - несмотря на своё положение, Теон не сумел сдержать сарказма в голосе. - И кто же им помешает? Ты? И твои головорезы, которые схватили меня в саду моего дома?
- Нет. Боги, - спокойно ответил Криспиан. - И обычай, который отдаёт добычу сильному. Ни один человек не смеет разлучить эраста с его эроменом.
И тут Теону стало по-настоящему страшно. Он пошатнулся, вдруг ощутив, как ослабли ноги. Криспиан не попытался поддержать его - к счастью. Просто стоял и смотрел. Теон наконец восстановил равновесие, хотя голова у него всё ещё кружилась, и хрипло сказал:
- Что за глупость? Советник Анаксан избрал меня своим эроменом. Он должен был забрать меня в свой дом через три дня.
- Что ж, - равнодушно заметил человек по имени Криспиан, - ему следовало быть порасторопнее.
Теон сглотнул. Все рассудительные и разумные мысли, так гладко ложившиеся на язык мгновение назад, разом вылетели из его головы.
- Ты... ты не имеешь никакого права!..
- Почему же нет? Я выбрал тебя. Мои друзья тебя одобрили. И помогли похитить, как велит обычай - и твоего, и моего народа. Я не стал спрашивать позволения твоего отца, потому что заранее знал ответ. Но ни одного закона, ни божьего, ни человеческого, я не нарушил, и повторю это перед любым судом. И любой суд признает мою правоту. Так что смирись со своей участью, Теон Критский. И не гляди на меня таким волком. Это не пристало тому, кто зовётся "возлюбленным".
Он улыбался, говоря последние слова, но Теон не ответил на улыбку - даже презрением и холодом. Всё время, пока его тащили, а потом везли в темноте, он был уверен, что стал жертвой бандитов, алчных до выкупа, или врагов своего отца, коих у Клеандра было предостаточно. Но эраст... эраст, выбравший своего эромена?! И столь дерзко и беззастенчиво похитивший его под покровом ночи?! Немыслимо... нелепо... неприлично, в конце концов. Только что-то в этом насмешливо улыбавшемся человеке говорило Теону, что ему совершенно наплевать на любые приличия. И это возмущало Теона даже больше, чем пугало.
Потом он вдруг вспомнил.
- Постой... я знаю тебя! Я видел тебя у нашего дома! И в городе, когда мы ходили в храм... - он запнулся и, вспомнив всё окончательно, умолк. Криспиан с показным сожалением развёл своими крепкими, могучими руками.
- Да. Ты прав. Я следил за тобой. Я смотрел на тебя всякий раз, когда мог. Увидев один раз в храме Аполлона, уже не мог остановиться. Я видел, что ты входишь в возраст. И знал, что ты должен быть моим.
- Почему? - холодно спросил Теон, которому этот снисходительный тон отчасти вернул самообладание. - С чего ты взял, что достоин быть эрастом сына критского советника?
- А ты, - сказал Криспиан без улыбки, - ты, щенок, едва оторвавшийся от мамкиной груди, с чего взял, что достоин решать, кто сделает тебя мужчиной?
Теон ощутил, что краснеет. Этот наглец, этот дикарь, да чего там - этот, без сомнения, безродный простолюдин не имел никакого права говорить с ним так, обращаться с ним так. И в то же время - имел. Потому что он был прав: Теон - всего лишь мальчик, тогда как Криспиан - мужчина. Старший. Эраст.
Эромен должен подчиняться эрасту, лишь тогда он достойно пройдёт инициацию.
Но было ещё кое-что - кое-что, чего человек по имени Криспиан, без сомнения, не знал, и это давало Теону последнюю надежду на то, чтобы вырваться из рук безумца.
- Ты говоришь, что не боишься суда, - собрав в кулак остатки воли и деланной невозмутимости, сказал Теон. - Значит, закон для тебя имеет вес?
- Разумеется, - без колебаний кивнул тот. - Я чту закон и обычай, и никогда не пойду против права.
- В таком случае знай, что ты, вольно или невольно, нарушил закон.
Криспиан сощурился. Теону внезапно стало холодно от этого прищура. Он вспомнил, как этот человек вёз его, связанного, на седле своего коня, и с трудом сдержался, чтобы не поёжиться.
- Что ты имеешь в виду, мальчик?
- По закону, мужчина имеет право похитить своего эромена лишь по достижении им совершеннолетия, то есть возраста пятнадцати лет. Иначе это растление, совращение ребёнка, что карается усекновением мужского естества и...
- Я знаю, чем это карается, - резко перебил Криспиан. - Что ты пудришь мне мозги, парень? Тебе уже есть пятнадцать. Исполнилось сегодня. Вернее, вчера - полночь уже минула.
- Да, - кивнул Теон, ощутив неясное, но сладкое предвкушение того, что скажет сейчас. - Но, когда ты похитил меня, полночь ещё не миновала, верно? Было, если я не ошибаюсь, часа два или даже три до полуночи? Конюшенный, которого убрали или подкупили твои люди, наверняка подтвердит это - под пытками, если понадобится.
- Довольно! К чему ты клонишь?
- Я родился за четверть часа до полуночи. Когда ты похищал меня, мне ещё не исполнилось пятнадцати лет.
Человек по имени Криспиан выругался. С яростью, гневом и отчаянием, которые должны были доставить Теону немало удовольствия. Но не доставили.
Напротив, он вдруг ощутил лёгкую грусть и даже жалость к этому человеку. И впрямь, он ведь думал, что так хорошо всё рассчитал, с таким блеском исполнил задуманное. И теперь всё пошло прахом. Эта мысль толкнула Теона на проявление великодушия.
- Но ещё не поздно всё исправить... Криспиан. Отвези меня обратно в город и оставь. Я дойду домой сам, скажу, что сбежал и бродил по округе, хотел побыть в одиночестве. Меня накажут, конечно, но не слишком строго. Ведь через три дня за мной приедет мой эраст. А ты исчезнешь, и мой отец никогда не услышит от меня твоего имени.
Криспиан какое-то время молчал. Потом опять выругался - и на сей раз в его голосе Теон уловил тень восхищения. И, к своему совершенному неудовольствию, увидел, что его похититель снова улыбается.
- До чего стройный софизм ты выстроил. Ты чертовски умный мальчишка, - сказал он. - Не только красив, как Аполлон, но и восхитительно башковит. Я знал, что не ошибся в тебе. Ну, и как я могу отказаться от такого подарка богов? Нет, - сказал он, прервав возразившего было Теона. - Нет, я не верну тебя отцу. Не сейчас, во всяком случае. Я действительно не знал, что мать промучилась с тобой в родах до самой ночи. Но и не мог знать. Я не стану оправдываться на суде, если до этого дойдёт, положусь на благоразумие судей. Я полагал, что действую по закону. И, по справедливости, не нарушил его. Ведь я не тронул тебя, пока тебе было четырнадцать, верно?
- Ты схватил меня, - вспыхнул Теон. - Связал, заткнул рот и...
- И сделаю то же самое снова, если не перестанешь спорить, - с улыбкой сказал Криспиан. В его голосе и лице не было злости, он снова чувствовал себя уверенно. Теон прекрасно понимал, что он имеет в виду. Действительно, он не тронул Теона - пока. Не снял с него одежду и не прикоснулся к нему так, как может прикасаться к мальчику только его эраст. Не начал путь инициации. Но, если дойдёт до суда, Теон вполне может сказать, что он всё это сделал. Что, выкрав его из родительского дома, утащил за угол и взял прямо там, у холодной стены, до того, как наступила полночь. Он мог бы сказать так, или пригрозить Криспиану, что скажет. Но почему-то он смолчал. Не потому даже, что знал - это не поможет... но потому, что было бы в такой угрозе, в такой лжи что-то низкое, гнусное, что-то, чем он не мог и не хотел себя замарать. Это была бы унизительная ложь, пусть даже она могла бы и спасти Теона... впрочем, от чего спасти? Лишь отсрочить неизбежное ещё на три дня? И ради этого он собирался обречь на страшную казнь человека, который, хоть и захватил его силой, действительно верил, что поступает по закону? Положа руку на сердце, Теон должен был признать, что по закону он не заслужил такой участи.
Он подумал о советнике Анаксане. О его добром лице, мягких руках, которых так хорошо и охотно слушались лошади. Из его груди вырвался вздох, которому он не мог подобрать описания.
- Не делай этого, - шепотом попросил он вдруг, сам от себя такого не ожидая. - Отпусти меня. Пожалуйста.
Лицо Криспиана дрогнуло - впервые с начала их странного разговора, и всего на один миг. Потом он покачал головой. Не очень уверенно, но непреклонно.
- Мы должны отправиться в путь тотчас же, - сказал он, ничего не ответив на мольбу Теона. - Ты прав, твой отец и... советник Анаксан непременно пошлют погоню. А мне не хотелось бы тратить время на лишние объяснения. Ты умеешь ездить верхом?
- Конечно, - оскорбился Теон.
Криспиан улыбнулся. И сказал:
- Это очень хорошо.
Приземистый и толстозадый мерин, на которого Криспиан усадил Теона, ничем не напоминал Костерка. Себе же Криспиан взял коня получше, хотя и не самых чистых кровей, но стройного и резвого. Теон сразу понял, что именно на этом коне Криспиан привёз его сюда. Он возмутился было, заявил, что такая кляча, как этот мерин, унижает его достоинство, но Криспиан лишь усмехнулся.
- Полезай в седло, - сказал он. - Коняка, может, и не ахти, но вполне сойдёт для сопливого мальчишки. К тому же мне не хочется, чтобы ты дал лошадке шенкелей, а она рванула по полям да лугам. Гоняйся потом за тобой... А этот - не рванёт, даже и не проверяй
Теон насупился. Именно это он вообще-то и собирался сделать, небезосновательно рассчитывая сбежать по дороге. Но теперь из этого вряд ли что-то выйдет...
Последние иллюзии рассеялись, когда Криспиан достал моток верёвки. Игнорируя сопротивление Теона, накрепко связал ему запястья и прикрепил их к луке седла. Потом вложил в его пальцы поводья и велел держаться крепко, а сверху накинул плащ, так, чтобы спрятать кисти рук пленника.
- На твоём месте я бы старался следить, чтобы плащ не сполз ненароком, особенно в людных местах, - сказал Криспиан, и в его голосе зазвенела наконец угроза, тем более явная и пугающая, что прежде он не угрожал. Теон промолчал, только слегка кривясь - веревки больно врезались в тело. Он понимал, что, даже если он закричит и попросит помощи в людном месте, Криспиан быстро объяснит людям, что к чему. Кто-то из них, возможно, и заподозрит неладное, но может, и нет, и тогда... Теон не знал, что Криспиан сделает тогда. Обычно эрасту полагалось быть с эроменом любезным, не обижать его и не давать повода к жалобам - иначе после прохождения обряда инициации с него могли сурово спросить за это. Однако такие эрасты не похищали своих эроменов с подобной грубостью, и не увозили их из города связанными. Эраст Анаксан не ударил бы Теона, но эраст Криспиан наверняка был на это способен. И, может быть, не только на это. Теон был в полной его власти, которую теперь даже боги не могли оспорить. И с этим приходилось считаться.
Они выехали из постоялого двора, через задний вход которого Криспиан провёл Теона час назад. И припустили по дороге, уводившей на юг, к горам. Ехали медленно, потому что мерин Теона был просто не в состоянии развить приличную скорость. Однако и даже с такой скоростью к рассвету они были уже на приличном расстоянии от Кносса.
Ближе к полудню на горизонте показались горы. Криспиан подгонял своего коня и клячу Теона, явно не собираясь делать привалов и передышек. К ночи они достигли подножия гор и поехали вдоль хребта, по узкой дороге, петлявшей между скалами и разбросанными в долине деревушками.
- Остановись, - попросил Теон наконец, и это было первое слово, сказанное им за целый день. - Не видно же ничего. И я устал...
- Потерпи, - отрешённо отозвался Криспиан. Казалось, мысли его витают далеко. Теон замолчал.
Наконец вдали показались огни, редкие и блеклые. Ещё через час они въехали в деревню, где, несмотря на позднее время, многие не спали. Странные люди, грязные, нечёсанные, высыпали на улицу из хилых хибар при их появлении. Теон смотрел на них во всех глаза - он никогда не выезжал за пределы Кносса и не думал, что столь дико выглядящие люди могут существовать так близко от полиса, всего в одном дне пути. Он так засмотрелся на них, что не заметил, как плащ, наброшенный Криспианом на его руки, сполз на землю. Криспиан тут же спешился и подобрал его, бровью не поведя - а взгляды, обращённые на Теона, ничуть не изменились, в них всё так же мешалось любопытство и безразличие к его судьбе. Похоже, всадник со связанными руками был для них не в диковинку. И то правда, вдруг подумал Теон - если есть такие, как этот Криспиан, которые как ни в чём ни бывало похищают мальчиков и насильно делают их эроменами, то наверняка они увозят их в глухие места вроде этих. Такую картину тут, должно быть, видят регулярно. Как знать, может, и у Криспиана я далеко не первый эромен.
Криспиан тем временем заговорил с мужчиной, который подошел к ним. Они говорили на странном наречии, где греческие слова мешались с дорийскими и ещё каким-то, совершенно Теону незнакомыми. Он понимала отдельные фразы, но совершенно не мог уловить сути беседы - однако понял, скорее по лицам и жестам, что им дают ночлег. Криспиана, кажется, и вправду знали здесь. Он наконец развязал Теону руки и позволил ему спешиться. Они прошли в хлипкую глиняную хибару, провонявшую мочой и тухлой рыбой, где на полу копошились несколько дурно пахнущих грязных тел. Теон сморщился, но Криспиан будто не заметил этого.
- Переночуем здесь, - сказал он. - Я лягу ближе к нашим... хозяевам, ты ложись у дверей, там запах полегче. Но не пытайся сбежать. Этот народ знает ваши обычаи и разделяет их. Я объяснил им, кто ты, и сказал, что ты упрям. Они считают упрямство недостойной чертой для мужчины. И если увидят, что ты пытаешься улизнуть, свяжут как барана и притащат обратно. И будет редкой удачей, если по дороге они не отрежут тебе уши. Ты понял?
Теон понял. Он кивнул, надеясь, что мрак скроет его бледность. Они улеглись, и он очень скоро уснул, несмотря на страх и отчаяние. Он слишком сильно устал, чтобы убиваться сегодня по поводу незавидности своей судьбы - это важное дело вполне можно было отложить на завтрашний день.
Утром, едва рассвело, Криспиан растолкал его. Теон открыл глаза и немедленно ужаснулся царящей вокруг вони и грязи. Он не мог взять в толк, как умудрился заснуть в таких условиях.
- Вставай, вставай, сын советника, - поторапливал его Криспиан. - Знаю, ты привык спать до полудня, но не в этот раз.
Теон ничего не сказал, хотя это была сущая клевета - он всегда вставал с рассветом. Не сказал он также и того, что ужасно хочет есть - он всё ещё старался держаться с холодностью и достоинством, сам не очень понимая, что это ему даст. Но так было проще - его холодность и достоинство, как ему казалось, защищали его.... и он надеялся, что защитят и впредь.
Криспиан усадил его в седло всё той же калечной клячи, но, к великому облегчению Теона, на сей раз не стал связывать. Видимо, в этом больше не было никакого смысла. Они проехали через деревеньку, мимо копошащихся в грязи детей и старух, толокших в глиняных ступках непонятное месиво. Терявшаяся меж обломков скал и пучков скудной травы тропинка уводила в горы. Они проехали ещё немного, потом Криспиан остановился и указал Теону назад. Тот обернулся и увидел очертания глиняных домиков, которые они проехали, и скалы вокруг них.
- Здесь только одно дорога с гор, - сказал Криспиан. - И идёт она через эту деревню. Помни, что я сказал тебе вчера. Про уши. Помнишь?
- Помню, - буркнул Теон. Криспиан посмотрел на него и вдруг, широко улыбнувшись, взъерошил ему волосы. Теон сердито сбросил его руку, от чего ухмылка Криспиана лишь стала шире.
- Уже недалеко, - сообщил он, но Теон не ощутил облегчения.
И уж подавно не ощутил его, оказавшись в месте, где ему предстояло стать мужчиной.
- Эт-т-то что?.. - выдавил он, остановив клячу там, где заканчивалась тропа.
- Дом, - беспечно отозвался Криспиан, спешиваясь. - Не столь просторный и удобный, конечно, как дом советника Клеандра, но чем богаты... Алианра! Э-гей! - резко выкрикнул он, добавив несколько слов на незнакомом Теону наречии, которым пользовали жители нижней деревни.
Из глинобитной хибары, лишь немногим более просторной и высокой, чем та, в которой они провели прошлую ночь, выползла старуха, на вид столь древняя, что, казалось, она должна была видеть Афину, выходящую из головы Зевса. Старуха опиралась на клюку и шамкала беззубым ртом, и Теон так и не понял, то ли она так пыталась что-то сказать, то ли просто жевала собственные дёсны, как иногда делают впавшие в слабоумие старики. Взгляд её затерявшихся в глубинах морщин глазок остановился на Теоне, и она снова зашамкала - Теону показалось, что одобрительно. Криспиан что-то ответил ей: он почти кричал - старуха, видать, была глуховата. Она закивала в ответ и снова зашамкала. Криспиан расхохотался. Теон вздрогнул.
- Что она сказала?
- Она говорит, что стоило ей тут торчать, приглядывая за моим хозяйством, чтобы увидеть такую красоту. И я с ней согласен. Она говорит, что у тебя вместо волос солнце. И ещё говорит, что ты разобьёшь мне сердце, и советует немедленно тебя придушить от греха подальше.
Теон слушал, чувствуя, что его уши пылают от стыда и возмущения.
- Глупая баба! - выпалил он наконец, не придумав ничего умнее. Криспиан снова рассмеялся.
- Нет, парень, она хоть и баба, но мудростью поспорит с богами. Я уже чувствую, как её пророчество сбывается.
- А?..
- Ты разобьёшь мне сердце, если и дальше будет, как пень, торчать на этой кляче и пялиться. Слезай и помоги мне.
Покраснев теперь, кажется, до кончика носа, Теон поспешно спрыгнул с мерина. Бабка прошла мимо него, топоча деревянными подошвами сандалий и стуча клюкой, снова прошамкала, Криспиан беспечно отозвался. Теон больше не стал спрашивать, о чём они говорят.
"Хозяйство" Криспиана состояло, помимо средней паршивости жеребца и колченогого мерина, из двух довольно тощих коров, одна из которых собиралась отелиться, дюжины овец, а также небольшого огорода, где росли в основном фасоль и репа, и самой хибары, в которую Теон остерегался заглядывать, боясь не совладать с собой и сказать или сделать что-нибудь, что окончательно ухудшит без того ужасное положение.
- Неужели ты тут живёшь? - с недоверием спросил он, оглядывая коровник, готовый, казалось, вот-вот завалиться прямо на головы своим обитательницам.
- Не я, мать тут живёт. Я лишь приезжаю, когда могу, помогаю ей.
- Мать? - Теон, не веря своим ушам, обернулся туда, куда уковыляла жуткая старуха. - Это - твоя мать?!
- Не у всех матери ходят в муслине и пахнут амброй, так уж сталось, - сухо сказал Криспиан. - Но и не это делает женщину хорошей матерью. Я доволен той, которая досталась мне.
Теон снова ощутил, что краснеет. Боги, так глупо он не чувствовал себя с тех пор, как отец впервые стал допускать его на пиры! Потом он подумал о своей матери, которая сейчас наверняка лежит в одном из своих пресловутых обмороков, а рабыни обмахивают её надушенными платками, пока отец рыщет по округе в поисках сына... Почему-то Теон не ощутил к ней жалости. И сказал, очень тихо:
- Прости меня. Я не должен был так говорить.
Криспиан, рассёдлывавший коня, остановился и внимательно посмотрел на него.
- Пустое, - сказал он наконец. - Не стой столбом, расседлай свою коняку. Она чуть не надорвалась, бедняга, не привыкла таскать на себе всадников. Обычно-то я её в телегу запрягаю.
Теон в нерешительности оглянулся. Нет, конечно, он умел седлать коней и прочее, но... ему почти никогда не позволяли делать это. Это считалось работой, а работа - дело не детей, а мужчин, если они того захотят, а в основном - слуг и рабов... он вздрогнул от этой мысли, новой для него, хотя в его положении - очевидной и немаловажной.
В давние времена, он знал, на время инициации эромен становился рабом в доме своего эраста. И не только рабом для плотских утех - это, по сути, сохранилось и поныне, - но и просто тем, кто выполнял самую чёрную и грязную работу. Унижение, через которое проходил при этом эромен, считалось необходимой частью посвящения во взрослую жизнь, ибо мужчина должен любые тяготы сносить без жалоб и стенаний. Так делали раньше - так, должно быть, делали и теперь в дальних и диких местах... вроде этого. В Кноссе, в доме советника Анаксана, Теон был бы не рабом, а гостем, его никто не заставлял бы собственноручно седлать лошадей... не позволил бы, даже если бы он захотел.
Кем он был в доме крестьянина Криспиана, Теон пока что не знал.
- Расседлать? - неуверенно повторил он.
- Да, - резко ответил Криспиан. - Ты не умеешь этого делать?
- Умею.
- Так чего ждёшь?
Теон поколебался ещё мгновение, потом принялся за дело. Он действовал не очень уверенно и довольно неловко. Криспиан поглядывал на него, но не бранил и не подгонял. Когда Теон справился, Криспиан указал ему на открытое стойло рядом с коровником.
- Отведи скотину туда, вычисти, накорми и напои. Кстати, его зовут Пегас. Будь с ним поласковее, вам придётся подружиться, хочешь - не хочешь.
Теон фыркнул. Пегас! Ну и имечко - для такой-то уродищи... Стоп, он сказал - подружиться? Не значит ли это, что...
- ...ты хочешь, чтобы я всё время его... вычищал и...
- И кормил, - кивнул Криспиан. - И выпасал. И выгребал навоз. Видишь, тут скотинка ещё кое-какая есть, мне не справиться одному. Для меня и так тайна, как мать справляется, когда меня нет.
- А она... она...
- Она уйдёт, - просто сказал Криспиан. - Я всё объяснил ей. Ещё давно, когда решил, что возьму тебя к себе.
Теон сглотнул. Он должен был чувствовать облегчение, но не чувствовал. Криспиан снял седло со спины коня и, повернувшись к Теону, посмотрел на него в упор.
- Я не знаю, как принято в полисе, у советников, Теон. Но здесь, у нас, инициация мужчины - таинство, на которое не смеет посягнуть глаз женщины, сколь бы стара и мура они ни была. И глаз иного мужчины, кроме тех, кто причастен к таинству - нас двоих. Мы будем только вдвоём здесь. И то, что случится, останется лишь между нами. Если только ты не сочтёшь нужным рассказать об этом на финальном пиру, когда будешь открыто признан мужчиной.
Теон быстро помотал головой. По окончании трёхмесячного обучения эраст дарит эромену оружие, кубок - и быка, которого эромен немедленно приносит в жертву во славу Зевса, а затем разделывает и угощает всех - своего отца и других мужчин своего дома, своего эраста и его друзей, участвовавших в похищении эромена. Провозглашаются здравницы, и эромен рассказывает собравшимся, доволен ли эрастом и тем, чему научился от него, доволен ли обращением. Редко, но случалось, что эромен жаловался на побои, обиды или невнимание, и это хотя и не наказывалось по закону, но тяжким позором ложилось на имя эраста, и ни один отец более никогда не доверил бы ему своего сына. Так было снаружи, в цивилизованном мире, в большом городе, которому Теон принадлежал ещё вчера. Но здесь, сегодня всё было иначе. Он не знал, подарит ли Криспиан ему быка, когда всё закончится, но если и так - сильно сомневался, что у него, Теона, найдётся для своего эраста доброе слово. И ещё больше сомневался, то Криспиан прибудет на пир, чтобы его выслушивать.
Но вслух он ничего не сказал. Вместо этого отправился в загон и принялся вычищать колченогого мерина. Скребя его заскорузлые бока, он думал о своём Костерке, о рыжей конской гриве, такой же рыжей, как его собственные волосы, реющей на ветру.
Первый день Теона в доме его эраста был тяжёлым и долгим. В нём был лишь один светлый момент - когда Криспиан позвал Теона обедать. Трапеза, состоявшая из наскоро подогретых бобов на овечьем сале, оказалась в тот день единственной, но Теон был так голоден, что набил себе живот до отказа, хотя дома наверняка даже не взглянул бы в сторону подобной еды. Но он и вправду проголодался, устал, к тому же всё ещё был напуган и в отчаянии, а когда он боялся, ему всегда хотелось есть. Потому он глотал ложку за ложкой, не чувствуя вкуса - к счастью, потому что, когда способность ощущать его вернулась, Теон понял, что ест ужасную гадость. Бобы, кажется, немного подгнили, а сало прогоркло. Он отложил ложку. Посмотрел по сторонам, ища, о что бы отереть руки, не нашёл ничего и беспомощно посмотрел на Криспиана, невозмутимо уплетавшего ужасную стряпню своей ужасной матери за обе щеки.
- Что? Благородный господин изволит искать салфеток? - ехидно осведомился тот. - Забыл прихватить из города, уж прости.
Теон тяжело вздохнул и вытер руки о свою тунику - ту самую праздничную тунику, в которой он был на пиру в честь своего совершеннолетия. Сейчас в ней трудно было узнать торжественные одежды благородного эфеба - туника вымазалась в дорожной грязи, пыли и навозе, взмокла от конского пота и пота Теона. А теперь к прочему присоединились ещё и липкие пятна прогорклого жира. Теон внезапно ощутил себя таким грязным, каким не был никогда в жизни. И впервые с того мгновения, когда на голову ему натянули пыльный мешок, почувствовал, что сейчас заплачет. Он ужасно, ужасно хотел заплакать, страшно хотел - и в то же время не мог. Не мог, пока напротив сидел Криспиан.
Тот, казалось, ничего не заметил, спокойно доел, сгрёб недоеденные Теоном остатки в глиняную миску и поставил у стены. Потом сказал:
- Ну, побудь пока тут, я схожу погляжу на огород.
И ушёл, а Теон остался сидеть, сцепив руки в замок. Но заплакать так и не сумел, даже оставшись один. Просто сидел, глядя в прозрачное горное небо над темневшими вверху острыми очертаниями пиков и слушая ветер, шелестевший меж камней, да тоскливое мычание неподоенной коровы. Он старался не думать. Вообще ни о чём. Ни об отце и его гневе, ни о матери и её слезах, ни о советнике Анаксане с его оскорблённой честью, ни о собственной будущности с её туманностью и неопределенностью.
Ни о грядущей ночи, неумолимо наползавшей из-за гор.
Но ночь пришла, неумолимая, как рок. Теон знал, что будет ночью. Хотя не знал ещё, как поступит, когда крепкие большие руки Криспиана привлекут его к себе. Сопротивляться, кричать? Какой смысл? Этот человек намного сильнее и одолеет его без труда. Эрасты не насилуют эроменов, но лишь потому, что эромены отдаются им сами... и это, Теон знал, всегда происходит в первую ночь, проведённую эроменом под крышей эраста. Это первое событие в долгой череде деяний, сотворяющих из мальчика мужчину. Прежде чем стать мужчиной, мальчик должен множество раз ублажить другого, старшего, тем самым подтвердив, что согласен полностью покориться ему и внимать его поучениям. Деяние, необходимое и неизбежное, как любой другой обряд, как сама инициация. Теон знал об этом.
И именно поэтому так боялся этого, так боялся третьего дня после своего совершеннолетия, дня, когда он войдёт под крышу дома советника Анаксана. Вернее, ночи, которую он проведёт под этой крышей.
Он давно сказал себе, что так должно быть и так будет, и запретил себе думать об остальном. Но принять это от другого человека, более того - от безродного нищего он не мог так же просто и легко - прежде всего потому, что готовил себя к совсем иному. А к этому - к этому он не был готов совершенно. И поэтому не исключал, что действительно начнёт сопротивляться... а потом.... при мысли, что будет потом, Теон крепко зажмурился. И снова подумал, как хорошо было бы заплакать, и снова не смог.
Ночь пришла.
Дом Криспиана внутри был немного менее ужасен, чем снаружи. Там была всего одна, но просторная комната с небольшим окошком, на удивление чистая и даже неплохо пахнущая - если не считать запаха тлена, который всегда оставляют после себя старики. Но за день он почти выветрился, вытянутый свежим горным воздухом. Внутри лежало две циновки, на полу между ними - длинная доска, заменяющая стол, в одном углу громоздились глиняные горшки и амфоры с какой-то утварью, в другом была свалена одежда. Очень бедно и неуютно, но хоть чисто, и места было много - для двоих. В деревеньке внизу в почти точно такой же хибарке ютились шесть или семь человек.
- Ложись там, - сказал Криспиан, указывая Теону на лежанку у дальней стены, в стороне от окна. - Там теплее.
Теон подошёл, сел, потом лёг. Тело его плохо слушалось. Он изо всех сил гнал от себя мысли о том, что сейчас произойдёт, и усилием воли вызывал в памяти мягкое, доброе лицо советника Анаксана, его тёплые, ласковые глаза. Может, с тоской подумал Теон, если я стану представлять себе его лицо, я смогу...
- Ты не будешь раздеваться?
Теон задрожал.
Непослушными руками он стащил через голову грязную тунику. Расшнуровал и снял сандалии. Поколебавшись, аккуратно поставил их у изголовья, подальше от вороха сваленного в углу тряпья.
Огонёк масляной лампы, стоящей на доске у самого пола, трепетал, едва рассеивая кромешный мрак.
Криспиан выпрямился и стянул тунику через голову. Теон успел увидеть бугрящиеся мускулы, узлы сухожилий, перекатывающиеся под матово поблескивавшей кожей. Закрыл глаза.
Услышал шорох. Потом всё стихло. Теон распахнул глаза и ничего не увидел. Совсем ничего. Вокруг царил непроглядный мрак, и стояла тишина, только слышно было, как толкутся и блеют овцы в загоне.
Слава богам, подумал Теон, он хотя бы погасил свет.
Застыв, окоченев, Теон лежал, глядя в этот мрак, и ждал. Ждал ещё одного шороха, шагов, прикосновения. Долго, очень долго ждал, пытаясь вызвать в памяти образ советника Анаксана.
Потом вдруг услышал звук. Протяжный, мерный. Всё стихло. Потом звук повторился.
Теон не сразу понял, что это звук дыхания спящего человека.
Криспиан спал.
Тихо-тихо, едва дыша, Теон повернулся на бок и свернулся калачиком. Вздохнул, потом ещё раз. И тогда смог наконец заплакать.
Наплакавшись вдоволь, он уснул.
Проснувшись следующим утром, он долго моргал, глядя в низкий глиняный потолок, покрытый разводами плесени и трещин, и пытался понять, где находится и что происходит. Потом вспомнил и с трудом сел в постели. В последние два дня он работал и двигался больше, чем за всю свою жизнь, и у него немилосердно ломило всё тело.
Теон осмотрелся, щурясь от проникавшего сквозь окно солнечного света. Он был один. Рядом, аккуратно сложенная, лежала его туника. Выстиранная, хотя ещё и влажная, пахнущая свежестью.
Теон взял её и какое-то время держал в руках, машинально сминая прохладную ткань. Потом натянул её. Надел и зашнуровал сандалии - тоже чистые. И, поколебавшись, вышел из хижины. Ну, в самом деле, не мог же он забиться в угол и сидеть так, пока Криспиан не явится и не вытащит его оттуда. Хотя именно это больше всего хотелось сделать.
Тем не менее ноги сами понесли его к выходу - туда, откуда тянуло ароматным дымком, источаемым жареным мясом.
- Проснулся? - весело спросил Криспиан. Он сидел на корточках перед потрескивавшим костром, крутя насажанную на вертел тушку какого-то мелкого зверя, по-видимому, зайца. - Так и знал, что на запах выползешь. Иди-ка, уже готово.
Из одежды на нём была лишь набедренная повязка. Первые лучи поднимавшегося из-за горных хребтов солнца переливались на его загорелой коже. Теон невольно отвёл взгляд. Подошёл, в нерешительности остановился, потом тоже присел на корточки.
- Спасибо, что выстирал мою одежду, - после долгого молчания сказал он и тут же неловко умолк, почувствовав, что ляпнул глупость.
Криспиан ответил ему коротким взглядом из-под густых бровей.
- Это было в первый и в последний раз, - равнодушно сказал он. - Ручей ниже по тропе, за поворотом. Впредь будешь стирать свои пожитки сам. Да и помыться тебе не мешает.
Этот нищий, заросший бородой дикарь сидел перед ним и смел так нагло и невозмутимо выговаривать ему, сыну советника, обзывая грязнулей! Теон чувствовал, что его щёки пылают. И в то же время знал, что Криспиан прав. Сам-то он был чистым, и его чёрные волосы, заметил Теон, влажно поблескивают в солнечных лучах... и от него хорошо пахнет. Росой, травой, им самим. У Теона вдруг закружилась голова. Он резко поднялся на ноги.
- Ты куда? Завтрак остынет.
- Я... сейчас, - резко ответил Теон и бросился прочь, туда, где вчера услышал шум ручья, когда они поднимались по тропе.
Вода и впрямь была близко. Теон сорвал через голову тунику, бросил её в траву. После мимолётного колебания от набедренной повязки тоже избавился и, не разуваясь, нырнул в ручей. Быстрая вода ожгла его бёдра и плечи ледяным прикосновением. Он начал двигаться, наклоняясь и разгибаясь, и вскоре согрелся, и не вышел из воды, пока она не смыла с него всю грязь, всю усталость и весь страх прошедших двух дней. И впервые за эти дни он почувствовал себя почти хорошо - до того хорошо, что замер и закрыл глаза, позволяя течению с силой омывать его бёдра.
Он стоял так, пока не почувствовал на себе взгляд. Обернулся.
Криспиан стоял в нескольких шагах от берега, выпрямившись в полный рост, уперев кулаки в бока. Мускулы перекатывались под его обнажённой кожей. Когда они встретились взглядами, кадык Криспиана дёрнулся. Теон смотрел на него, стоя лицом к нему, совершенно голый, не считая сандалий на ногах. И не мог шевельнуться.
- Завтрак остынет, - напомнил Криспиан, как ни в чём ни бывало, и. пошёл прочь.
"Он просто хотел удостовериться, что я не сбежал", - думал Теон, дрожащими руками натягивая тунику, но эта мысль отчего-то казалась раздражающе глупой. Ведь Криспиан ясно знал, видел, куда он пошёл. Знал, что он разденется и... прокрался следом...
Глупости. Зачем ему подглядывать? Если он хочет посмотреть на меня голого, ему достаточно сорвать с меня одежду. На самом деле, очень странно, что он до сих пор этого не сделал. Может быть, именно это он сделает прямо сейчас, как только я подойду к нему, думал Теон, медленно бредя по каменистой тропинке вверх, к дому своего эраста... который так стремился заполучить его, и тем не менее всё ещё не сделал своим эроменом.
Криспиан сидел у костра, скрестив ноги, и точил меч.
- Ешь, - сказал он, кивнул Теону на остатки жареной тушки.
Теон стал есть. Заяц был много вкуснее фасоли с салом, но фасоль он вчера глотал, как амброзию, а жареное мясо сейчас не лезло в горло. Теон то и дело тянулся к ковшу с водой, смачивая пересохшую гортань. Криспиан точил меч, не поднимая головы, лезвие визжало и скрипело, гуляя по точилу. Наконец Теон сдался и отложил недоеденный завтрак.
- Наелся? - изогнул бровь Криспиан. Теон деревянно кивнул. - Что ж, отлично. Встань-ка. Хочу посмотреть, на что ты способен.
Остаток первой половины дня прошёл в боевой тренировке. Криспиан вручил Теону палку, сам вооружился такой же, и загонял его до полной потери сил. Теон старался показать себя с самой лучшей стороны - просто унизительно было для него, сына советника, драться хуже какого-то дикаря, крестьянина, однако частенько он пропускал удары, оставившие множество синяков на его теле, а сам не смог достать Криспиана не разу. Это злило его, и в то же время он очень быстро преисполнился удивленного уважения к ловкости и мастерству этого человека. Не похоже, чтобы он был всего лишь крестьянином. Впрочем, не только его военное мастерство наводило на эту мысль...
После полудня Криспиан наконец решил, что пока довольно, и, одобрительно кивнув, отпустил Теона. Тот свалился на землю в изнеможении, а Криспиан, как ни в чём ни бывало, отправился кормить скот. Пока он возился с овцами и коровами, Теон размышлял, что бы всё это значило. Криспиан заявил, что хочет быть его эрастом, но вёл себя совсем не как эраст...
Через час Криспиан вернулся и снова бросил ему палку. Пришлось вновь встать в стойку.
- Хорошо, - сказал Криспиан, когда солнце коснулось самого высокого пика горы. - Ты в самом деле не так уж плох. Воистину, Афина и Аполлон были не единственными, кто возложил длани на голову твоей матери, когда она понесла от твоего отца. Арес, похоже, тоже был где-то поблизости.
- Ты говоришь не как крестьянин, - не выдержал Теон - он был слишком измучен, чтобы притворяться и сдерживаться дальше. - Кто ты, забери тебя Аид, такой?
Криспиан рассмеялся. И сказал:
- Поешь, парень, и ложись спать. Но перед тем вымойся. Ты хорошо попотел сегодня.
И Теон вымылся, и поел, и завалился спать. Прежде, чем коснулся головой циновки, ощутил тревогу - вновь пришла ночь, и если не вчера, то сегодня он непременно услышит рядом движение и ощутит прикосновение в ночи... но он уснул, не успев довести мысль до конца.
А потом настало следующее утро.
И снова ночь. И снова утро.
Криспиан был воином. Опытным и сильным воином, знающим, умелым. Окончив испытывать Теона, он показал ему кое-что, чего Теон прежде не знал - некоторые приёмы боя на мечах, которым его никогда не обучали, потому что не готовили из него воина. Он и так владел оружием лучше, чем большинство мальчиков его возраста. Он всё делал лучше, чем большинство из них, знал это, но не кичился. Он всю жизнь был лучшим по праву рождения, и знал, что это накладывает на него обязанность перед богами и своим родом. Криспиан не хвалил его, но, похоже, не был недоволен. Иногда он отлучался - подоить коров, или выпасти коней, или выполоть сорняки на огороде - и на это время велел Теону отжиматься, или бегать, или ещё как-то занимал его тело, а заняв тело, занимал и разум. Теон боялся, что его выгонят пасти овец, но Криспиан не делал этого - во всяком случае, пока, - однако чистить коней и выгребать навоз из-под скота всё равно приходилось. Криспиан поручал ему лишь физическую, пусть и довольно тяжёлую работу. То, что требовало умений, которых у него не было, от Теона не требовалось. И это было хоть каким-то утешением.
Наступила ночь. И снова день.
Теон ничего не понимал.
Он не чувствовал облегчения - скорее, всё усиливающееся недоумение. Походило на то, что Криспиан вовсе не собирается овладевать им. Но инициация без этого невозможна - в чём тогда смысл пребывания Теона здесь? К тому же Теон ведь видел, какие взгляды кидал на него этот человек - и в Кноссе, в храме, и здесь, когда увидел его голым у ручья... И всё же ночь шла за ночью, а Теон засыпал и просыпался нетронутый, и тренировался, и работал, зарабатывая себе еду, и считал дни, и по-прежнему ничего не понимал.
Он должен был молчать, знал, что должен - но не мог. Не было сил больше ждать, недоумевать и бояться.
- Криспиан...
- Что?
- Почему ты... ты не хочешь меня?
Был ясный день, Криспиан сидел, опершись спиной о нагретую солнцем стену хибары, и лениво стругал ножом ветку, превращая её в подобие свирели. Время было после полудня, они отдыхали. Теон сидел в стороне, всё ещё взмокший после утренней тренировки, но уже отдышавшийся и снедаемый нетерпением, любопытством и чем-то похожим на обиду. Глупо, очень глупо, но... что ещё он должен был думать?
- Почему ты не хочешь меня?
Криспиан поднял голову. Его лицо, так и не познавшее бритвы за последние дни, ещё сильнее заросло густой чёрной щетиной. Наверняка очень колючей, ни с того ни с сего подумал Теон и вздрогнул от этой мысли.
Губы Криспиана сложились в улыбку в чаще бороды. Тёмные, ровно и красиво очерченные губы. Не полные и не тонкие. Безупречные, вдруг понял Теон.
- Не хочу тебя? С чего ты взял это, мальчик?
О, боги! Ну кто, спрашивается, тянул его за язык?!
- Ты... я... я не знаю, но просто ты... ты меня... - он лепетал и сбивался, старательно отворачиваясь, и всё равно заметил, как Криспиан перестал стругать ветку и покачал головой. И услышал его тихий, очень тихий смех.
- Где же твоё сократическое красноречие, Теон Критский, сын советника Клеандра?
Большая чёрная тень поднялась над ним и заслонила солнце. Теон зажмурился. Потом заставил себя открыть глаза.
- Если бы я не хотел тебя, - сказал над его головой голос Криспиана очень, очень мягко, - разве бы я сделал то, что сделал?
- Не знаю, - выпалил Теон, будто пытаясь отгородиться словами, собственным голосом от этой тени. - Но ты... ты так ведёшь себя, что я...
- Подойди.
Он вздрогнул. Ощутил волну липкого, всеобъемлющего ужаса. И подумал: "Я сам виноват. Я должен был молчать. Если бы я не заговорил, он... он не тронул бы меня. А теперь выходит так, будто я сам его попросил.
Но я не просил. Я не хочу этого!"
- Нет, - деревянно ответил Теон.
Человек по имени Криспиан, его эраст, стоял над ним. И его большая чёрная голова, лохматая, с небрежно растущей бородой и шапкой растрёпанных волос, заслоняла солнце.
|
